Говорить о настоящем России - значит говорить о Петербурге, об этом
городе без истории в ту и другую сторону, о городе настоящего, о городе,
который один живет и действует в уровень современным и своеземным
потребностям на огромной части планеты, называемой Россией. Москва,
напротив, имеет притязания на прошедший быт, на мнимую связь с ним: она
хранит воспоминания какой-то прошедшей славы, всегда глядит назад,
увлеченная петербургским движением, идет задом наперед и не видит
европейских начал оттого, что касается их затылком... В Петербурге все люди вообще и каждый в особенности прескверные.
Петербург любить нельзя, а я чувствую, что не стал бы жить ни в каком
другом городе России. В Москве, напротив, все люди предобрые, только с
ними скука смертельная; в Москве есть своего рода полудикий,
полуобразованный барский быт, стирающийся в тесноте петербургской; на
него хорошо взглянуть, как на всякую особенность, но он тотчас надоест.
Русское барство не знает комфорта, оно богато, но грязно; оно
провинциально и напыщенно в Москве и оттого беспрерывно на иголках,
тянется, догоняет нравы Петербурга, а Петербург и нравов своих не имеет.
Оригинального, самобытного в Петербурге ничего нет, не так, как в
Москве, где все оригинально - от нелепой архитектуры Василья Блаженного
до вкуса калачей. Петербург - воплощение общего, отвлеченного понятия
столичного города; Петербург тем и отличается от всех городов
европейских, что он на все похож; Москва - тем, что она вовсе не похожа
ни на какой европейский город, а есть гигантское развитие русского
богатого села. Петербург - parvenu (выскочка - франц.); y
него нет веками освященных воспоминаний, нет сердечной связи с страною,
которую представлять его вызвали из болот; у него есть полиция,
присутственные места, купечество, река, двор, семиэтажные домы, гвардия,
тротуары, по которым ходить можно, газовые фонари, действительно
освещающие улицы, и он доволен своим удобным бытом, не имеющим корней и
стоящим, как он сам, на сваях, вбивая которые, умерли сотни тысяч
работников. В Москве мертвая тишина; люди систематически ничего не делают, а
только живут и отдыхают перед трудом; в Москве после 10 часов не найдешь
извозчика, не встретишь человека на иной улице; разъединенный быт
славяно-восточный напоминается на каждом шагу. В Петербурге вечный стук суеты суетствий и
все до такой степени заняты, что даже не живут. Деятельность Петербурга
бессмысленна, но привычка деятельности - вещь великая. Летаргический
сон Москвы придает москвичам их пекино-хухунорский характер стоячести,
который навел бы уныние на самого отца Иоакинфа. У петербуржца цели
ограниченные или подлые; но он их достигает, он недоволен настоящим, он
работает. Москвич, преблагороднейший в душе, никакой цели не имеет,
большею частью доволен собою, а когда недоволен, то не умеет из всеобщих
мыслей, неопределенных и неотчетливых, дойти до указания больного
места. В Петербурге все литераторы - торгаши; там нет ни одного круга
литературного, который бы имел не личность, не выгоду, а идею связью.
Петербургские литераторы вдвое менее образованны московских; они
удивляются, приезжая в Москву, умным вечерам и беседам в ней. А между
тем вся книжная деятельность только и существует в Петербурге. Там
издаются журналы, там цензура умнее, там писал и жил Пушкин, Карамзин;
даже Гоголь принадлежал более к Петербургу, чем к Москве. В Москве есть
люди глубоких убеждений, но они сидят сложа руки; в Москве есть круги
литературные, бескорыстно проводящие время в том, чтобы всякий день
доказывать друг другу какую-нибудь полезную мысль, например, что Запад
гниет, а Русь цветет. В Москве издается один журнал, да и тот
"Москвитянин".
Москвич любит кресты и церемонии, петербуржец - места и деньги;
москвич любит аристократические связи, петербуржец - связи с
должностными людьми. Москвичу дадут Станислава на шею, а он его носит на
брюхе; у петербуржца Владимир надет, как ошейник с замочком у собаки
или как веревка у оборвавшегося с виселицы. В Петербурге можно прожить
года два, не догадываясь, какой религии он держится; в нем даже русские
церкви приняли что-то католическое. В Москве на другой день приезда вы
узнаете и услышите православие и его медный голос. В Москве множество
людей ходят каждый воскресный и праздничный день к обедне; есть даже
такие, которые ходят и к заутрене; в Петербурге мужеского пола никто не
ходит к заутрене, а к обедне ходят одни немцы в кирку да приезжие
крестьяне. В Петербурге одни и есть мощи: это домик Петра; в Москве
покоятся мощи всех святых из русских, которые не поместились в Киеве,
даже таких, о смерти которых доселе идет спор, например царевич Дмитрий.
Вся эта святыня бережется стенами Кремля; стены Петропавловской
крепости берегут казематы и монетный двор.
Удаленная от политического движения, питаясь старыми новостями, не
имея ключа к действиям правительства, ни инстинкта отгадывать их, Москва
резонерствует, многим недовольна, обо многом отзывается вольно... В Москве до сих пор
принимают всякого иностранца за великого человека, в Петербург -
каждого великого человека за иностранца. Во всю свою жизнь Петербург раз
только обрадовался: он очень боялся француза, и когда Витгенштейн его
спас, он бегал к нему навстречу. В добрейшей Москве можно через газеты
объявить, чтоб она в такой-то день умилялась, в такой-то обрадовалась:
стоит генерал-губернатору распорядиться и выставить полковую музыку или
устроить крестный ход. Зато москвичи плачут о том, что в Рязани голод, а
петербуржцы не плачут об этом, потому что они и не подозревают о
существовании Рязани, а если и имеют темное понятие о внутренних
губерниях, то наверное не знают, что там хлеб едят.
Молодой москвич не подчиняется формам, либеральничает, и
именно в этих либеральных выходках виднеется закоснелый скиф. Этот
либерализм проходит у москвичей тотчас, как побывают в тайной полиции.
Молодой петербуржец формален, как деловая бумага, в шестнадцать лет
корчит дипломата и даже немного шпиона и остается тверд в этой роли на
всю жизнь. В Петербурге все делается ужасно скоро. Полевой в пятый день
по приезде в Петербург сделался верноподданным; в Москве ему было бы
стыдно, и он лет пять вольнодумствовал бы еще. Вообще московские
жиденькие либералы начинают в Петербурге искать мест, проклинать
просвещение и благословлять разводы. Петербург, как египетская печь,
только скорее развертывает скорлупу, а каков выйдет цыпленок - не его
вина. Белинский, проповедовавший в Москве народность и самодержавие,
через месяц по приезде в Петербург заткнул за пояс самого Анахарсиса
Клоца. Петербург, как все положительные люди, не слушает болтовни, а
требует действий, оттого часто благородные московские говорители
становятся подлейшими действователями. В Петербурге вообще либералов
нет, а коли заведется, так в Москву не попадает; они отправляются отсюда
прямо в каторжную работу или на Кавказ.
В судьбе Петербурга есть что-то трагическое, мрачное и
величественное. Это любимое дитя северного великана, гиганта, в котором
сосредоточена была энергия и жестокость Конвента и революционная
сила его, любимое дитя царя, отрекшегося от своей страны для ее пользы и
угнетавшего ее во имя европеизма и цивилизации. Небо Петербурга вечно
серо; солнце, светящее на добрых и злых, не светит на один Петербург,
болотистая почва испаряет влагу; сырой ветер приморский свищет по
улицам. Повторяю, каждую осень он может ждать шквала, который его
затопит. В судьбе Москвы есть что-то мещанское, пошлое: климат не дурен,
да и не хорош; домы не низки, да и не высоки. Взгляните на москвичей
под Новинским или в Сокольниках: им и не жарко и не холодно, им
очень хорошо, и они довольны балаганами, экипажами, собою. И взгляните
после того в хороший день на Петербург. Торопливо бегут несчастные
жители из своих нор и бросаются в экипажи, скачут на дачи, острова; они
упиваются зеленью и солнцем, как арестанты в "Fidelio"; но привычка
заботы не оставляет их: они знают, что через час пойдет дождь, что
завтра, труженики канцелярии, поденщики бюрократии, они утром должны
быть по местам. Человек, дрожащий от стужи и сырости, человек, живущий в
вечном тумане и инее, иначе смотрит на мир; это доказывает
правительство, сосредоточенное в этом инее и принявшее от него свой
неприязненный и угрюмый характер. Художник, развившийся в Петербурге,
избрал для кисти своей страшный образ дикой, неразумной силы, губящей
людей в Помпее,- это вдохновение Петербурга! В Москве на каждой версте
прекрасный вид; плоский Петербург можно исходить с конца в конец и не
найти ни одного даже посредственного вида; но, исходивши, надо
воротиться на набережную Невы и сказать, что все виды Москвы - ничего
перед этим. В Петербурге любят роскошь, но не любят ничего лишнего; в
Москве именно одно лишнее считается роскошью; оттого у каждого
московского дома колонны, а в Петербурге нет; у каждого московского
жителя несколько лакеев, скверно одетых и ничего не делающих, а у
петербургского один, чистый и ловкий...
Нигде я не предавался так часто, так много скорбным мыслям,
как в Петербурге. Задавленный тяжкими сомнениями, бродил я, бывало, по
граниту его и был близок к отчаянию. Этими минутами я обязан Петербургу,
и за них я полюбил его, так, как разлюбил Москву за то, что она даже
мучить, терзать не умеет. Петербург тысячу раз заставит всякого честного
человека проклясть этот Вавилон; в Москве можно прожить годы и, кроме
Успенского собора, нигде не услышать проклятия. Вот чем она хуже
Петербурга. Петербург поддерживает физически и морально лихорадочное
состояние. В Москве до такой степени здоровье усиливается, что
органическая пластика заменяет все жизненные действия. В Петербурге,
кроме коменданта Захаржевского, нет ни одного толстого человека, да и
тот толст от контузии. Из этого ясно, что кто хочет жить телом и духом,
тот не изберет ни Москвы, ни Петербурга. В Петербурге он умрет на
полдороге, а в Москве из ума выживет.
"Да что, чорт возьми,- скажете вы, - говорил, говорил, а я
даже не понял, кому вы отдаете преимущество". Будьте уверены, что и я
не понял. Во-первых, для житья нельзя избрать в сию минуту ни
Петербурга, ни Москвы; но так как есть фатум, который за нас избирает
место жительства, то это дело конченое; во-вторых, все живое имеет
такое множество сторон, так удивительно спаянных в одну ткань, что
всякое резкое суждение - односторонняя нелепость. Есть стороны в
московской жизни, которые можно любить, есть они и в Петербурге; но
гораздо более таких, которые заставляют Москву не любить, а Петербург
ненавидеть. Впрочем, хорошие стороны найдутся везде, даже в Пекине и
Вене: это те три человека добрых, за которых бог прощал несколько раз
грехи Содома и Гоморры, но не более как прощал. Увлекаться этим не
надобно: везде, где много живет людей, где давно живут люди, найдется
что-нибудь человеческое, что-нибудь торжественное и поэтическое.
Торжествен звон московских колоколов и процессии в Кремле; торжественны
большие парады в Петербурге; торжественны сходбища буддистов на Востоке,
при свете ста двенадцати факелов читающих свои святые книги. Нам мало
этой поэтической стороны, нам хочется... Мало ли чего хочется.
Пророчат теперь железную дорогу между Москвой и Петербургом.
Давай бог! Чрез этот канал Петербург и Москва взойдут под один уровень,
и, наверно, в Петербурге будет дешевле икра, а в Москве двумя днями
раньше будут узнавать, какие номера иностранных журналов запрещены. И то
дело!
А я бы сказал так... Псевдооппозиционные ляхи завели в болото русских славянофилов. Что ж вполне закономерно, когда ты не понимаешь истории собственной страны и не знаешь, что прежде чем разгромить западных оккупантов мы всегда вначале отступали на восток. Ворчливые национальные старики весьма помогают либералам в дезорганизации сопротивления...
Нашел вот такой отрывок в инете про жителей северо-запада Russia: "...родная стихия русских варягов - не лес и не степь, а болото. Именно болотистый климат финно-угорских земель сформировал их такими, какие они есть. Русский варяг - это болотный человек, порождение невыразимой мерзости осклизлых топей. Липкая болотная слизь - его родной дом, в котором он вырос, окреп и встал на ноги. По праву рождения в болоте русский варяг - кровный брат разнообразным болотным тварям и подколодным гнидам, населяющим топи. Не надо стыдиться своего болотного родства. Мерзкий осклизлый хрыгрыгр и болотный выползень обыкновенный - такие же друзья русским варягам, как традиционные Васи и Пети. Русский варяг - властелин болотной мрази и мерзости, повелитель осклизлых чёрных ям, дымящихся ядовитыми испарениями... Важно заметить, что образ южного хтонического болота не противоречит образу северного болота, но дополняет его. Южное болото отличается от северного большим присутствием водной и подводной стихии, связью с морем и океаном. Подводная стихия, наравне с подземной - один из краеугольных камней хтонизма..."
"Петербург вызвали из болот..." Митинги на Болотной - питерская забава?.. Я то думаю чего это там столько всяких болотных гадов и тварей, начиная от либералов и заканчивая русскими националистами?!) Москва и Питер это тот самый двухголовый урод изображенный на гербе современной Russia, а их описание вполне дополняет мысль высказанную в статье скифа ранее. Новгород пробудись!
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ]
